Горький опыт работы некоторых десантов, пытавшихся осветить историю целых армий, фронтов, казалось, должен послужить нам уроком, научить нас: не стоит брать для изучения крупные операции Великой Отечественной. Но, честно говоря, надоело ходить по боевым путям дивизий, подтверждая давно известный материал.
Поэтому наш десант решил обратиться к целой странице войны – Вяземскому окружению.
И вскоре стало ясно, что Вяземская оборонительная операция, длившаяся менее двух недель в октябре 1941 года, с трудом поддается изучению через опубликованные книги и архивные источники. И чтобы узнать правду о ней, нужен другой подход. Подход именно такой, какой присущ поисковой работе десанта: через встречи с ветеранами и очевидцами, сбор материала в музеях, редакциях, военкоматах.
И вот, первый поход по Смоленщине. Ежедневная кропотливая работа. Маршрута похода, в привычном смысле этого слова, нет: в зависимости от обстановки изменяются сроки пребывания в данном районе, направление поиска. И все, практически, выливается во встречи…
Война, прошедшая по Смоленщине почти полвека (!) назад, до сих пор жива в памяти ее свидетелей, не забывается, постоянно напоминает о себе.
Те, кто пережил все это, навеки обручены с ней. И пусть все это в прошлом, в полувековом прошлом, но в каждом из нас, кто вместе с участниками событий грозного 41-го вновь прошел по Смоленщине, не забудется Соловьево, заброшенные деревеньки Нечерноземья, бесчисленные колонны наших пленных, братские могилы, поля, что были обильно усеяны трупами наших солдат…
…Почти все, что оказалось на страницах нашей газеты – это Боевые листки, вышедшие в походе. Это то, что удалось выразить словами, передать на бумаге, пока не расплескались, не затерялись в лабиринтах памяти подробности пережитого несколько часов назад, писались эти Боевые листки. Мы их выносим на Ваш суд.
Дорогами славы отцов
СНЕЖНЫЙ ДЕСАНТ
Исторический факультет
Автор: Cоколовская Е.
И ТОЛЬКО ДОРОГА
В этом походе было много времени, когда каждый из нас оставался наедине с собой.
Можно было просто идти рядом с товарищем и молчать, размышлять. Каждый день – нетерпеливое ожидание дороги. Каждая встреча в пути – тайна, откровение, которое я очень берегу.
Вспоминаю спортзал в московской школе. Все уже сложено, голый пол, и только у стенки наш последний ужин в Москве: на матах торт с апельсиновыми дольками, кабачковая икра, колбаса, селедка в банке, хлеб, ведро с чаем…
Сейчас уезжаем. Почему-то дрожу, хотя совсем тепло, а на улице вообще, туман и лужи. Что нас ждет впереди? Уже завтра утром что-то случится. Будет встреча. А пока – неизвестность. Хочется перешагнуть.
…До поезда целый час, и я брожу по перрону. Сквозь туман – только фонари. Наших уже не видно. Три дня в Москве, а каждому из нас уже хочется попасть в какое-нибудь глухое место, брести по разбитым дорогам и долго искать единственно нужный дом.
Так радостно, что завтра не будет большого города, не будет метро, троллейбусов, трамваев…Завтра начнется Смоленщина.
Еще вчера кто-то сообщил:
– Народ, знающие люди сказали: «Запасайтесь продуктами в Москве, в Смоленской области вообще ничего нет»
И мы запаслись кабачковой икрой, консервами, салом…
***
Это так неожиданно всегда звучало:
– А как вас зовут?
– А, Фроська.
– А по отчеству?
– А, Дмитриевна. Ефросинья Дмитриевна.
Удивительно – она высокая, статная, но уже старая. И такие по-детски мягкие, неправильные черты лица, прозрачные глаза, простые очень слова.
За какие-то 40 минут – это близкий, родной человек. Тебе больно за его слезы. Ее рассказ – прямо по сердцу; сбивчивый, скорый, цепляется за каждый пережитый день. Внутри все изранено войной. 18 лет, красивая девушка с темно-русой косой.
Видела горящий дом свой; мать, обнявшую пятерых малышей – лежат вместе. Подошла, а у каждого ребятёнка в лобике – дырка маленькая, а руки материнские обнимают их. Страшно…
Берегла себя, чистая осталась. Не гнулась ни перед чем. Кончилась война. Которые гуляли, вышли замуж за хороших людей, живут, радуются. А она… одна в своей хате, колхоз помогает. Трудно, одиноко. Родных, близких никого. Не ждет больше радости от жизни. « Да, ради чего тогда так?» – подумалось.
Мы сейчас уйдем, совсем. А она опять останется. Так трогательно:
– Детки, а вы не дадите мне вот это …карандаш.
– Ручку?
– Да, письмо вот надо написать, а нет ничего.
– Конечно!
С такой радостью протягиваю ей шариковую ручку с пружиной.
– А как ей писать-то?
– Вот, нажимаете – и пишете.
– Ой, спасибо.
***
Здесь везде так. Заходишь в дом, в углу иконки. Бережно свисают рушники. Такой покой от них в доме, опрятность.
А однажды зашли в дом, с улицы – тепло сразу, ничего не видно. И никого.
– Здравствуйте.
И вдруг в углу на печке что-то зашевелилось. Легко так слезает старушка в чем-то теплом и в валенках с галошами. Так неожиданно. А мне почему-то подумалось: «Я никогда еще не видела, как слезают с печки бабушки».
Две сестры жило здесь.– Ой, детки, если бы вы поближе к войне пришли, мы бы вам рассказали. Забыли много: про эту войну рассказать нельзя….
***
Солнца не было весь поход. Мы привыкли к этому. И так неожиданно ярко оно вдруг появилось на Соловьевой переправе, что каждый потом заметил:
– Помнишь клятву? Ведь только тогда, совсем на немного открылось солнышко…
…Вода блестела, переливалась, а мы стояли на пригорке все вместе, тесно прижавшись друг к другу, и впитывали эту близость. В такие минуты знаешь, что это запомнится навсегда и уже сейчас кончится.
Мы медленно уходили. А вместе с нами незаметно ушло солнце.
***
Опять дороги. Наши базы – Ярцево, Дорогобуж, Ельня, Вязьма. Сюда мы возвращались вечером, переполненные всем пережитым за день. Мы так берегли друг для друга их рассказы, лица, волнения. А утром мы уходили, желая друг другу удачи.
Запомнился Дорогобуж. Общежитие, в котором мы жили – настоящий барак: серый, пустынный, заброшенный. И люди в нем такие же.
Последний день здесь шел снег. Он прикрыл дорожную грязь, крыши домов. И я бежала в магазин за хлебом на ужин. Было почему-то очень радостно и тихо.
Магазин был закрыт. Я стала стучаться. Оббежала вокруг. Снова вернулась к двери. И когда она открылась, у меня само собой получилось:
– А можно только хлебушка, две буханки.
Здесь все так говорят: хлебушко. И главное угощение – хлеб и сало.
Продавщица прямо умилилась.
– Раз она так просит – хлебушка, конечно дадим.
Обратно я летела.
И еще тоже в Дорогобуже. Шли навстречу с одной женщиной, решили купить цветы.
– А где здесь можно купить цветы?
– Ой, детки, да ведь у нас нет цветов.
– Совсем?!
– В праздники, вот завозят. А так…
А совсем рядом на горе стоят два четырехэтажных здания. В них лифт. Это райком и исполком.
И вот снова встреча. Он очень небольшой, худенький, ласковый, какой-то немного несмелый. Неторопливо, аккуратно так рассказывает. А ты вся сжимаешься.
– Мы всегда жили тяжело, и вот сейчас лучшей жизни не надо, живем так, как никогда и не жили…
В доме очень одиноко, мутное зеркало. И еще такая мрачная погода, как будто все окна занавешены. Комнаты большие, а человек один. У него есть большая собака, ласковая, как хозяин.
А потом он вдруг вспомнил:
– Коллективизация была, крестьяне с ума сходили, как отбирали землю. А до Хрущева и пенсии не было.
***
И опять мы совсем одни. Только дорога, лес, и, кажется, дождик. Деревня Выгорье. Несколько темных домов…
У этого человека в левой ноге семнадцать осколков от колена до стопы. Мы пришли к нему, промокшие, сели у железной печки.
И он сел у окна, не раздеваясь. Курил, больше отвечал на вопросы, нежели рассказывал, и как-то растерянно, вспоминающе улыбался. У него почти все зубы железные, а улыбка – удивительно красивая, она освещала все лицо… Потом я уже почти не слушала его.
– Вы отступали?
– Да, драпали как зайцы.
Казалось, он перестал слышать меня.
Такая страстность, обида была в его голосе и улыбке. Казалось, он перестал слышать меня, ушел в себя, слабо улыбался.
Мы долго молчали, но мы разговаривали.
Он говорил, что он навсегда с этой своей болью от войны. Она, как рана в нём, всегда саднит, колет и не отпускает. Потом он как будто очнулся, посмотрел так спокойно и сказал: «Ну, мне нужно дров набрать», – и уже ушел. Что-то возился в комнате, а я стояла и ждала, когда он скажет: «До свидания». А он уже и забыл про меня.
И тогда я поняла, что без всех прежних встреч мне было бы очень нелегко с этим человеком. Ведь к каждому из них вопрос о войне – что дотронуться до обнаженной раны, в каждом – мгновенный отклик.
– Ой, детки, не дай бог вам пережить такое. Вы не переживете.
И жалеют нас.
Я поняла, что без тех прежних встреч, мне было бы очень трудно с каждым новым человеком. Но постоянно мучил вопрос:
– Ну почему такая несправедливость?
Эта земля и люди столько пережили, столько горя видели. А теперь живут безрадостно, ничего не ждут от жизни, одиноки.
Ради чего?
Позабытые деревни, позабытые бабульки…
Автор: Cоколовская Е.
ИЗ ЛЕТОПИСИ ПОХОДА
Вязьма. Мы с Лёшкой никак не могли найти нужный нам переулок, в котором живет ветеран. Зато вышли на улицу Будущего. Вся в рытвинах, колдобинах дорога, кривые деревянные домишки, сарайчики, какой-то пьяница на остановке, да ещё пасмурная погода привели нас с Лёшкой к невесёлому выводу: мрачное у нас будущее…
***
Как-то Ленка Соколовская сказала, что смоленская деревня умирает, это та самая деревня, которая выдержала войну, умирает, чахнет в мирное время. Парадокс. Но это так. Мрачная картина.
Заходим в один дом, и глаза ослепляет что-то яркое, даже красное. Осваиваемся, оглядываемся, и представляете, оказывается, все стены оклеены искусно подобранными открытками.
Вот такие они – смоленские мастера и мастерицы. Горазды на выдумку.
В маршруте похода около 60 деревень и сёл. И почти нигде нет церкви. Где, как в деревне Измаилово, разрушена в войну советскими частями, потому что служила прицелом для немецких орудий, где просто нет, была или не было, не помнят, как пришла в запустение. Согласитесь, а что же такое русская деревня без церкви. Россия и церкви – это единое, одни и те жекорни. Церквей нет, а вера есть. В каждом доме – красный угол, иконка, вышитое полотенце и фотография сына, мужа, брата – не вернулся…
***
Станция Гредякино Вяземского района. Молодых нет, одни старики. Люди уезжают. Очень много добротных домов, которые просто заколочены, и в них никто не живёт. Дом без хозяина, земля без работника, смоленская деревня без продолжения.
Сегодня после клятвы сразу едем на концерт в деревню Коровники.
Да и выступаем в самом настоящем коровнике, в маленькой квадратной каморке, которая называется Красным уголком. Если бы там был Сашка Блохин, то он бы не поместился в высоту. Его голова пробила бы потолок. Ужасно тесно. Кислый запах, к которому мы, конечно же, привыкаем. Наши слушатели одни старушки, которые ещё работают!
Но нам пришлось подождать. Выступали местные депутаты со своими платформами.
И вот что мы услышали от старушек в адрес своих избранников:
«До перестройки автобус ходил три раза в день, а сейчас перестройка, так один».
«Кончай со своей платформой, пусть лучше артисты покажут свою платформу».
«Так бы и слушала их до вечера, убираться бы не пошла».
Автор: Гришина Ю.
Когда с Рафилем возвращались на базу, всю дорогу думала: «Что же буду говорить, когда наши спросят: «Ну как? Как сходили?» А они спросят обязательно, потому что ждут, и я это чувствую, как никогда. Что же я скажу, что? Когда я сама еще не осознаю, какой это был день.
Сегодня нам везло, да, наверное, здесь тоже есть доля везения. Я буквально летала от дома к дому; постоянно твердила Рафилю: «Представь, как придем, как будем рассказывать нашим…» Мы встретились с чудесными бабульками. Быстрее-быстрее прийти на базу.
Но вечер, он перечеркнул былую радость. Да нет, не перечеркнул, просто она отошла на задний план.
В деревне Суетово встретили Белякову Нину Михайловну. Встретили совершенно случайно. Эта деталь не выходит у меня их головы. Могли пройти, не завернуть, да просто пройти и не спросить. И тогда все осталось бы так же, как и было. Но судьба будто сама дала нам этот шанс.
Одна наша фраза: «Ищем очевидцев войны», и она сразу заплакала. Слезы катились медленно, отчетливо было видно каждую слезинку. «Ребятки, милые вы мои, была тут одна могила. Поймите, не дает она мне покоя всю жизнь; всю жизнь мучаюсь. Хоронили их сразу после боя, человек 250.
Дед мне один про это рассказывал, а теперь перепахали там все тракторами. Нет ее, ровное место, как будто и не было. Но я-то знаю, что была. И лежат там наши солдаты…»
В 50-х годах обнаружили эту могилу, решили перезахоронить.
– Лежали они – руки по швам, шинелью прикрыты – как живые. Но стоит дотронуться – рассыпаются. Собрали то, что на поверхности: косточки, позвонки, сложили в несколько гробов, и якобы перезахоронили.
– А остальное?
– Остальное перепахали вместе с ними. Голову на отсечение даю, что они там. Сама все видела. Была я тогда медэкспертом на перезахоронении, отвечала за дезинфекцию. В военкомат ходила, сказали, что у нас такими могилами вся земля усыпана. Но ведь это уже не могила!
Нина Михайловна просила нас помочь, хоть чем-то, хоть самым малым. Если не поднять, хоть памятник поставить. И мы должны это сделать, просто обязаны. Ведь теперь и мы знаем, что они там лежат. Пусть таких мест по всей стране много, очень много, но мы узнали, именно об этом, судьба привела нас сюда. И пройти мимо – это не для нас.
Иначе она, эта могила, нас будет мучить также, как мучает сейчас Нину Михайловну. Медлить нельзя, может стать поздно, слишком поздно: не останется даже родственников, которые еще ищут, ждут, верят.
Давайте сделаем все, что в наших силах. Была же здесь могила когда-то, пусть будет снова.
Автор: Гришина Ю.
Сегодня десант переезжает на новую базу, в Ельню. Перед отъездом – возложение венка у монумента погибшим за освобождение Дорогобужского района.
Времени впритык: через пятнадцать минут должен подойти наш автобус. Спешим. Строимся в колонну прямо перед памятником, возлагаем венок, и бегом обратно на вокзал. Отсюда разъезжаемся на целый день до встречи в Ельне.
Наша группа – Леша, Рита и я – идёт по селам: Фелино, Рождество, Измаилово. Нам отдают второй венок, который связали наши ребята еще на базе, и который мы должны возложить в одном из сел.
С венком, тремя рюкзаками едем на одном сидении в кабине грузовика, потом в кузове, ходим по домам, идем семь километров пешком до Рождества.
В Рождестве нам встречается Кошемякина Евгения Захаровна. Энергичная женщина, она суетится, хочет нам всячески помочь, зовет старушек, просит их рассказать все, что они помнят о войне. И обещает сводить нас на могилу неизвестного солдата, которая находится рядом с ее домом. Но прежде мы идем к ней.
В войну Евгения Захаровна была медсестрой. Не дай бог пережить столько, сколько пережила эта женщина: море крови, стоны, крики, постоянная мольба о помощи…
– Я никак не могла смириться с тем, что они умирают такие молодые. Еще минуту назад мы разговаривали, а сейчас его уже нет. За что? За что наказывают этих чистых ребят.
…Она вспоминала о своих раненых. Помнит почти каждого, его лицо, взгляд, последние слова…
– Двенадцать лет кричала я после войны.
И вот она начала свой рассказ. Редко можно услышать такое. Мне стало казаться, что я тоже вижу их лица, слышу их голоса…
– Были ребята мои сибиряки и умирали на смоленской земле. Зовет один: «Ну, побудь минуточку, побудь». И все просят, чтобы их не забывали, чтобы помнили: – Ты же смоленская, сестричка?.. Когда умрем, приезжай сюда, к нам.
– А один, в грудь ранен был, подозвал меня, голову к себе наклонил, и говорит: «Знаешь что, если будешь жить, назови сына Юркой. Меня тоже так зовут…». Просьбу его последнюю я выполнила.
Помню – прямое попадание в дзот. У одного солдата вместо лица – кровавое месиво. Так он же, голубчик, даже не кричал, а все твердил: «Ой, дети вы мои, дети! Кто же вас кормить будет»…
Был у нас Вася Шапкин – такой кругленький, светленький. Пошла я за бинтами, все кончились. Смотрю, кто-то березу обнял. Подбегаю – Васька. Стоит бледный-бледный и сползает медленно. Перевязать его нечем. Разорвала на себе рубашонку, перевязала… Не знаю, жив ли остался.
Она говорила о них, как о самых близких людях, дороже которых нет. Говорила так, как будто это было вчера. Удивительно, но совсем незаметно это чувство перешло и в нас. Она рассказывает, а я как будто вижу все это: их лица, глаза и ее рядом. Именно тогда я почувствовала войну, всеми своими клеточками, сердцем почувствовала. Было ужасно жалко этих мальчишек, просто по-человечески жалко.
Всему этому должно быть какое-то завершение. И вот Евгения Захаровна ведет нас на могилу неизвестного солдата.
Во время войны в деревенской школе был госпиталь, и умерших от ран хоронили рядом, на поле. Как-то раз, после войны, пошли бабы в лес, и нашли на дороге этого солдатика. Решили похоронить. Вот и появилась в деревне могила неизвестного солдата.
Идем по барской усадьбе, прямо по снегу. Тропинки нет. И вот оградка, небольшой холмик, который уже осел в землю, маленький памятник и красная звездочка в уголке, нарисованная от руки.
– Вот здесь они и лежат, мои миленькие.
Леша и Рита возлагают венок. И здесь не нужно никаких слов, все и так ясно.
Мы стояли и думали каждый о своем. Все было естественно, чисто и просто. Небольшая деревенская могила стала дороже многих монументов, памятников, обелисков…
Второе возложение за день. Вроде тоже событие, да не то. Будто мы сами выхаживали раненых, выполняли их последнюю волю, хоронили их. Будто сами нашли этого неизвестного солдата… и вновь вернулись к ним.
Автор: Гришина Ю.
«Мама, мамочка! Зачем я поехала на войну?!! Почему я тебя не послушалась?!! Мне страшно, я не хочу умирать!» – безумные крики восемнадцатилетней девчонки, попавшей в первый раз под град пуль и снарядов, когда рядом, на ее глазах разметало бойца, и, упав за бугорок, Саша Рюмина грызла землю от страха и ужаса.
И вдруг – стоны: «Пристрелите меня хоть кто-нибудь». Из леса вышел человек, половины лица у него не было, видно, снесло осколком. «Забыв о страхе, я встала и пошла к нему. Только я могла ему помочь. Кровь лилась у него ручьем, и я никак не могла остановить её… Это был мой первый раненый…»
Женщины и война. Два разных, несовместимых понятия. Женщина – нежное существо, олицетворяющее собой счастье, мир, материнство. И война – смерть, жестокость, страдания людей.
Трудно представить себе, что эта маленькая, хрупкая женщина, сидящая перед нами, пережила все это. Мы в гостях у Александры Ивановны – ветерана 108-й стрелковой дивизии. Течет наш разговор. Воспоминания, от которых по телу иногда пробегает дрожь.
– Вам бы поговорить с одной моей однополчанкой. Она очень многое знает. Но она вам ничего не расскажет. Она никогда не вспоминает войну.
…Женщина не хочет вспоминать войну, гонит от себя все, что с ней связано. И лишь одному человеку – своей близкой подруге – спустя много лет она поведала о том, что ей пришлось пережить.
…Немцы окружили их в районе Вязьмы. Медсанбат не успели эвакуировать, и он располагался на поляне прямо под открытым небом. Двести тяжелораненых бойцов стонали, просили о помощи, воды. Медсестры перевязывали раненых, готовили к эвакуации. Неожиданно появились танки. Они давили под своими гусеницами раненых, смешивая их с землей. Несколько танков отделились и стали гоняться за медсестрами, настигая одну за другой.
…Женщина не хочет вспоминать войну. Есть вещи, с которыми человеческое сознание не должно сталкиваться, а при столкновении оно часто не выдерживает. Тем более женское сознание – такое тонкое, острее и глубже все чувствующее. Женщина должна рожать детей, растить их, отдавая все тепло, ласку, а не покрываться холодным потом при воспоминании о пережитом.
На следующий день нам предстоит встреча с ветераном – и вновь женщиной!
Как встретит она нас? Захочет ли поделиться с нами воспоминаниями, переживаниями, рассказами о войне.
Сомнения наши рассеялись, когда дверь нам открыла улыбающаяся женщина. Искренность, теплота, исходящая от нее, сразу расположила к беседе.
…На фронте многие принимали ее за юношу.
«Гришка» – так звали ее однополчане, иногда даже не догадываясь, что этот лихой черноволосый парень – девушка.
– Дело доходило даже до абсурда, – с улыбкой вспоминает Вера Ивановна Катаева, – он меня очень здорово выдавал.
Фотографии военных лет… Долго всматриваешься в лица молодых парней, стараясь отыскать девушку-медсестру, но – напрасно! Вера Ивановна смеется: «Не старайтесь – не угадаете». И показывает себя – в центре в обнимку с солдатами стоит стройный, измазанный грязью паренек. И невольно думаешь: «Уж не разыгрывает ли она нас!». А эта фотография сделана сразу после войны. Молоденькая Вера в военной форме с тремя орденами прямо смотрит на нас. Всматриваешься в ее черные глаза и думаешь – как же много ей пришлось пережить, повидать за войну. И остается только удивляться, как же удалось ей на войне остаться женщиной, не огрубеть, не ожесточиться.
Три женщины, три судьбы, опаленные войной. Женщина и война. Два разных, несовместимых понятия.
Автор: Кузнецова Г.
Массы людей и техники непрерывными потоками стекались к Днепру, образуя огромную живую массу. Сотни снарядов, мин, бомб превращали все вокруг в кромешный ад: крики и стоны, ругань, ржание обезумевших от страха лошадей, разрывы и вой бомб – все сливалось в единый гул, который был слышен за несколько километров до переправы. В небе постоянно, сменяя друг друга, висели вражеские эскадрильи, то и дело перерезая эту единственную ниточку. По Днепру от Соловьево медленно вниз по течению плыли трупы.
За время походов в десанте сложилось много традиций, и главное среди них – клятва. Обычно в первый же день в Александровском садике у Могилы неизвестного солдата те, кто впервые идет в зимний поход, принимают ее, клянутся на верность делу десанта. Так было на протяжении почти двух десятков лет. И было так, что уходили из десанта некоторые бойцы после клятвы, не удерживали их её слова.
Но в этот раз мы знали, что будет иначе: принимать клятву будут те, кто захочет. И будет это не в Москве у Кремлевской стены, а на том месте, которое будет дорого каждому участнику похода. Вот только где оно, это место, и будет ли?
… Соловьево. Сейчас это центр Соловьевского сельсовета и центральная усадьба колхоза «12 лет Октября». Обычная русская деревенька, расположенная у слияния рек Вопь и Днепр.
В 1941-м году здесь была паромная переправа, через которую поступали боеприпасы, горючее, питание армий Западного фронта. А позднее было организовано их отступление.
Кто на Соловьевой переправе не бывал, тот и горя не видал…
В походе было, как и в долине. Абсолютная уверенность: вернется Юля из поиска, и обязательно у нее случилось что-то очень важное – встретила удивительного человека. Юлька всегда приходила с чем-то.
А получалось так потому, что ее вера в людей, стремление помочь, выслушать, способность искренне сопереживать, восторженно принять неизвестное – и удача ни разу не изменила ей в поиске. Каждый день каждая встреча награда для нее…
И тут Соловьева переправа. Чувствовать ее по-настоящему начала, наверное, после того, как Лилька рассказала мне о ней, как они спускались к воде, что думали, какая она, эта переправа. Потом встреча с медсестрой, ее рассказ о раненых, которых она помнит, будто это было вчера, возложение вместе с ней к могиле солдата, простой могилке, все это было прелюдией, чем-то таким, что подготавливало клятву.
Клятва в конце похода, это, наверное, тоже сыграло свою роль. За это время мы многое прочувствовали по-настоящему, у каждого отложилось что-то свое, о чем он думал, когда говорил слова клятвы, когда стоял у Соловьевой. Не могу говорить за всех, но у меня было именно так.
Сегодня мы приняли клятву на Соловьевой переправе. Еще перед походом очень боялась, что когда буду принимать клятву, она не произведет на меня большого впечатления, как это было у многих ребят.
Едем в автобусе, и тут Альберт запел:
«Горит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым»… – начался какой-то озноб. А ведь мы подъезжаем, еще немного и переправа…
Строимся, идем к ней; и вот слова клятвы. В это время представляла, как плывут люди, цепляются, тонут; их очень много, стоит шум. И еще – на всем протяжении от нас до реки – раненые. Не знаю почему, но в последнее время в такие минуты я постоянно вижу раненых. В горле стоял комок. Было что-то такое, что не возможно было сдержать, что должно вырваться наружу; очень тяжело было петь гимн.
Для меня – это была клятва погибшим, клятва оставшимся в живых, клятва нашим солдатам.
Спасибо всем, что клятва была на Соловьевой переправе.
Дважды «Снежный десант» безуспешно пытался прорваться к переправе. И только на третий раз нам повезло. Мы в Соловьево, в деревне, имя которой носит переправа. Беседуем с Василием Григорьевичем Соломко. Он и 16-тилетним мальчишкой был здесь, переправлялся у Соловьево:
– Если на земле есть ад, то он был именно здесь. Труп лежал на трупе; не успевали убирать погибших, и техника шла прямо по ним! На переправу со всех сторон ползли вражеские дивизии. Но переправа держалась…
Соловьева переправа… Место, где все сплошь было завалено трупами, где медсестры падали без сознания от увиденного, где танки шли прямо по людям, убитым и раненым…
Десятки, сотни братских могил. Тысячи неизвестных имен. Разве мы вправе забывать это?
Труднее всех в походе должно было стать Ильсияр – она впервые знакомится с походниками лишь на вокзале.
– Думала, что приду и буду стоять в стороне, ведь там все друзья, все свои… – скажет она уже в вагоне с традиционной кружкой в руке.
Ее доброта, мягкость, уютность располагали к себе. И в конце похода вряд ли кто из нас мог сказать, что не знал ее две недели назад.
Когда я стояла на берегу реки, то почувствовала, что этот день для меня очень торжественен и ответственен. Эти слова клятвы не должны остаться только словами; клятва должна быть не моментом, надо помнить о ней всегда, она должна побуждать нас к действию.
Человек всегда должен помнить о своем долге перед погибшими, перед теми, кто пережил войну, перед своими товарищами.
Я помню, как у меня, наверно, в первый раз в жизни задрожали руки, когда я в своем родном военкомате взяла списки пропавших без вести, чтобы найти фамилию моего дедушки. В этой книге, где многое было вырвано, много стерлось, его фамилии я не нашла. Понимаете? Нет его. Как будто и не было никогда этого человека, пропал он.
И в этот момент мне захотелось громко крикнуть: «Да нет, не пропал он, это мы его потеряли, забыли о нем, мы, живые!»
Это был мой первый поход, был первый ветеран. И, наверно, поэтому многое меня буквально потрясло, ко многому я стала относиться по-другому. Может быть, стала немного добрее. Почему мы забываем о людях, которые гибли за нас, ведь это тоже люди, такие же, как мы, молодые, здоровые, которые тоже хотели жить, радовались солнцу, любили.
Сотни тысяч карточек… Убитые, пропавшие без вести, умершие от ран, от болезней. Это судьбы, человеческие судьбы…
Мы говорим, что война кончилась в 1945 году. Нет, она все еще идет.
У кого бы ни спрашивали о войне в здешних местах – все говорили о Соловьевой переправе. Она стала легендой, песней мужеству и героизму, горечи и скорби…
У Соловьевой переправы,
По обе стороны дубравы,
Под каждым крепышом-дубом
Уснул солдат глубоким сном…
– напишет о ней смоленский поэт А. Мишин.
7 февраля 1990 года. Почти 50 лет минуло с тех страшных пор. И вот десант, уже в полном составе на переправе, точнее, на том месте, где она проходила. Тихо и пустынно сейчас здесь. Нет парома, нет переправы –рядом, в сотне метров, построен бетонный мост через Днепр.
Печально застыли вдоль реки состарившиеся вербы да ивы – немые свидетели разыгравшихся здесь трагедий. Отражаясь в воде, они иногда напоминают чьи-то тени, и кажется, что все там в реке движется.
На небольшом возвышении – фанерная доска с надписью: Здесь будет сооружен мемориал в честь боев на Соловьевой переправе. Многое отдала бы, чтобы его здесь не было. Никакие камни и плиты мемориала, или монумент, будь он хоть из чистого золота, не западут в душу, не заставят скорбеть, a значит, и помнить обо всех тех, кто погиб здесь. Лучшее, что мы сможем сделать для них – не забывать, передавать из поколения в поколение события, давшие бессмертие переправе.
Здесь, у этой памятной доски, дали клятву на верность памяти павших новички похода. Именно здесь, в конце похода, когда многое уже осознано, понято, пережито; на месте, где буквально все: вода, неровные берега, печально склонившиеся к реке вербы да ивы, их тени – напоминают о долге перед погибшими, о ратном подвиге советского солдата.
Застыл десант в скорбной минуте молчания, склонил головы. И вдруг… впервые за все дни похода выглянуло солнце, такое теплое, родное, живое…
Я ОДНОГОДОК С ТЕМ СОЛДАТОМ
***
Отзывчивый и удивительно добрый человек. Может отложить любые свои дела и помочь, чем сможет. Она отличается, наверно, от остальных своей ярко выраженной непосредственностью.
Почти никто не зовет ее Чулпан, а ласково и немножко игриво Чулпанчик. Ее легко можно разыграть, обмануть – она не обидится. Ее доверчивость и скромность – пожалуй, одни из тех качеств, что дополняют десант новым содержанием.
Чулпан Гимадеева:
Клятва – особый рубеж, после которого на тебя ложится огромная ответственность: ты боец «Снежного десанта», человек, живущий в его коллективе, выступающий от его имени.
Сегодня мы побывали на святом месте. Нам трудно даже представить то, что произошло там. Пытаюсь понять все это, но пока нелегко.
Чулпан Гимадеева:
Уже три года знакома с Рафилем, но только в походе, наверное, до конца его узнала. Смотрела и удивлялась: «Неужели это он?» Обычно серьезный, неразговорчивый, он буквально преобразился в десанте. С Рафилем просто по-человечески интересно.
Рафиль Загртдинов:
Слова клятвы – формальные. Но, наверное, трудно найти слова для этого. Это какой-то рубеж, который переходишь и определяешься: быть тебе в десанте или нет. Для меня очень важно было место принятия клятвы – Соловьева переправа.
Мы стояли на переезде, где скопилось много машин. «Сколько же их было тогда», – представил себе я, – сколько шло здесь солдат…
Я подумал, что уходит 5-й курс, значит, дело десанта зависит от нас. А сможем ли мы, лет через пять, собраться, как наши «старички» в свой юбилейный поход. Я пришел в десант из желания узнать что-то новое. Потом был Гжатск. И вот поход. Я представил, что я приезжаю из похода и ухожу из десанта. Это будет предательством.
***
Автор: Ахметова Г.
Из всех, кто пришел в этом году в десант, Гульнарку выделяют ее постоянные вопросы: «А почему так? А кто виноват? А, запиши, пожалуйста, эту песню?» И так всегда.
Ей хочется отвечать, делиться своими мыслями. Она готова и хочет принять, поверить в десантское дело, очень искренне, весело и дружелюбно. Она смешная. Никогда раньше не ходила в походы, и вдруг – сразу зимник.
Чуть-чуть растерянная, неприспособленная, и ей хочется помочь, подсказать. И радостно думается по пути на базу: «Ты приходишь, и откуда-то выпрыгивает Гульнарка: «Ну, как?»
А на Соловьевой переправе, после клятвы, она сказала: «Как это хорошо – десантский гимн, он так передает все».
Клятву ждала, как нечто формальное. Не было у меня сильного потрясения, и я еще в себе не могу разобраться. Война для меня была такой, какая она в школьных учебниках.
За полгода в десанте – одна встреча с ветераном, который спокойно по порядку все рассказывал. И вот в походе Ирина Тимофеевна Филатова в Москве сказала нам: «Спасибо вам, что вы занимаетесь этим делом». Я начинаю видеть войну по-другому. С ветеранами не говорят о войне, они никого не интересуют.
Я не ожидала, что в походе будет так трудно; я, наверное, не привыкла к этому. И, естественно, что остаются самые сильные. Я пока не решаюсь говорить, что приняв клятву, я не изменю ей.
***
Автор: Рафиль Загртдинов
Я была новичком. Первое время не получались разговоры с ветеранами, очевидцами. Боялась встреч. Потом это прошло.
Дни бежали один за другим. Когда же клятва и главное, где?
Соловьева переправа. Вначале очень чужие слова, незнакомые. Но они были каждый день, в каждом рассказе. И вот, когда в Кардымовской редакции я начала читать воспоминания ветеранов о боях на ней, мне вдруг стало очень горячо.
Потом возвращались на базу, и Женька сказал:
– А что, если клятву принимать в Соловьево?
Как обожгло. Ну, конечно же; только все наши обязательно должны побывать там.
Потом поисковая группа вернулась из Соловьево. Лилька, Ринат, Ильсияр, они ночью спустились к Днепру в том самом месте, где в июле 1941-го была переправа.
Слова Соловьева переправа перестали быть мне чужими.
– Народ, давайте там принимать клятву…
Это в восьмидесяти километрах от Ельни, где была наша база, и совсем не входило в маршрут похода.
Но мы поехали в Соловьево. Я только в автобусе поняла, что сейчас буду принимать клятву, скажу слова: «Быть верным делу десанта……Пусть меня постигнет презрение товарищей… Клянусь». Очень дорогие, может, единственно сейчас нужные слова. Ведь это ради нас, семерых, весь десант едет на переправу.
Сейчас мы будем стоять лицом друг к другу: я и десант. И еще будет река.
Мы стояли у развернутого знамени; солнце, а я смотрю на Днепр. Вспоминаю все свои встречи в походе, рассказы всех наших, и все время стучит: «Мы должны искупить, перестрадать за них, не должно быть несправедливости на этой земле».
Потом мы пошли навстречу друг к другу. Не было никаких громких объятий. Просто в глазах десантников было тепло, радость за каждого из нас, сдержанность и волнение, и опять радость. Спасибо вам всем.
Автор: Соколовская Е.
База. Вечер. Уставший десант дожидается возвращения последних групп с поиска. Кто-то вполголоса переговаривается, кто-то пишет отчеты. И вдруг… Ирина с гитарой в руках, усевшись на стул командует:
– Шарова, давай!
Выскакивает Рита в маске мышонка и под музыку грациозно изображает испуганного, шустрого мышонка…
Вот такая она – наша Рита: озорная в весельи, отзывчивая в работе, добрая в общении. Такая заботливая, необходимая каждому из нас Рита Шарова. Нам ее будет очень не хватать через год, в наших будущих походах.
Мне сейчас сложно, сама еще не могу разобраться в себе. Для кого клятва – это начало в десанте, для меня, так получилось – это итог. Все, что у меня было за эти пять лет, связано с десантом. И я, конечно же, хочу, чтобы десант жил. Ведь десант – это серьезно, это больше, чем просто коллектив.
Автор: Шарова М.
ИЗ ЛЕТОПИСИ ПОХОДА
***
Село Богородицкое, Елецкого района Смоленской области, нам с Галкой запомнилось встречей с бывшим полицаем.
Односельчане отзывались о нём плохо. Да это и понятно, ведь прислуживал он тем, кто убивал их родных и близких.
«Отсидел он десятилетний срок, да вернулся. Другие хоть уезжали со своих мест, а ему хоть бы что. Живет себе сейчас спокойно, как будто ничего и не делал», – рассказывает Нина Михайловна.
Долго придумывали мы с ней, как бы запечатлеть его на фото. Но совсем неожиданно он сам предложил нам сфотографировать его. Он стоял, печально улыбаясь, в огромных валенках, телогрейке, сгорбившись, то ли под тяжестью сумок, то ли не дающих покоя воспоминаний.
Мы с Галкой ещё долго стояли, ошарашенные таким неожиданным поворотом событий. А когда вновь вспомнили о нем, он был уже порядком далеко от нас. На пустынной дороге маячила его удаляющаяся одинокая фигура.
Перед отъездом из Богородицкого заглянули с Галкой в местный магазин, разговорились с какой-то женщиной, она-то нам и показала этого полицая. Высокий, когда-то, наверное, очень крепкий, сильный человек. Его глаза, холодный пронизывающий взгляд сквозь густые, нахмуренные брови, даже манера держаться спокойно-надменно, – всё это так соответствовало сложившемуся у нас в воображении образу предателя, что мы от неожиданности почти одновременно выпалили: «Типичный полицай».
Ходили по сёлам, и я была счастлива, потому что встречала истинную доброту и радушие, встречали нас словно самых близких. Не было дома, где бы нас ни накормили, совершенно незнакомые люди на улочках звали нас в гости. В дорогу давали конфеты, пряники, семечки, яблоки, сало и ещё много всего, – а мы не отказывались. Откажешься – обидятся.
***
Огрубевшие руки, совсем не женские, морщины, седина, гордый взгляд… Выдержала войну, не сдалась, вырастила детей, всю жизнь работала в колхозе. Сейчас получает пенсию 50 рублей – это благодарность за то, что она отдала, и снова работает. А если честно, то просто гробит себя.
«Умру, наверно, тоже за работой», – поведала нам Журавлёва Марфута, как называют её подруги.